Архитектура Москвы 1920-х годов

В 1922 году А.М. Лавинский создал проект «Город на рессорах». Суть его была в следующем. Земля предназначалась пешеходам, над бульварами были проведены транспортные магистрали, а все постройки стояли на стальных постройках-рессорах. К «жилым ячейкам» людей доставляли движущиеся лестницы. Дома же, покачивающиеся на рессорах, могли еще и поворачиваться вслед за солнцем. В журнале ЛЕФ (1923/1) был опубликована статья Б.И. Арватова «Овеществленная утопия» – отклик на проект Лавинского. Здесь новый город признается экономически и социально целесообразным: «Город в воздухе. Город из стекла из асбеста. Город на рессорах. Что это, эксцентрика, оригинальничание, трюк. – Нет, просто максимальная целесообразность. В воздухе, – чтобы освободить землю. Из стекла, – чтобы наполнить светом. Асбест, – чтобы облегчить стройку. На рессорах, – чтобы создать равновесие». Автор статьи отлично осознает всю неосуществимость проекта Лавинского на данном этапе – как же он относится к этому факту? «Возможны ли технически такие системы? Как отнесется к ним теоретическая механика? – Не знаю. Готов предположить худшее – буквальная реализация плана во всех его деталях немыслима ни при нынешнем, ни при каком угодно состоянии техники». «Мое дело предложить»... так заявил ангелам Маяковский. То же самое заявляет инженерам Лавинский, так как Лавинского занимала главным образом социальная сторона дела – форма нового быта. Пусть теперь скажут инженеры (они, к счастью, не ангелы) что возможно и что невозможно, как исправить и где дополнить. Это было бы не бесполезной работой».

В литературе 20-х годов с энтузиазмом воспринималась идея подвижности, мобильности. Так, например, герой рассказа Н.Н. Асеева «Завтра» (1925) в бреду видит, кроме всего прочего, что люди перемещают по воздуху целые города. Казимир Малевич считал, что человека следует посадить в индивидуальный космический корабль, чтобы он постоянно находился в космосе и летал от одной планеты к другой. Велимир Хлебников предлагал похожие меры – всех жителей России поместить в стеклянные кабины на колесах: «Был выдуман ящик из гнутого стекла или походная каюта, снабженная дверью, с кольцами, на колесах, с своим обывателем внутри, она ставилась на поезд (особые колеи, площадки с местами) или пароход, и в ней ее житель, не выходя из нее, совершал путешествие. Иногда раздвижной, этот стеклянный шатер был годен для ночлега. Вместе с тем, когда было решено строить не из случайной единицы кирпича, а с помощью населенной человеком клетки, то стали строить дома-остовы, чтобы обитатели сами заполняли пустые места подвижными стеклянными хижинами, могущими быть перенесенными из одного здания в другое. Таким образом было достигнуто великое завоевание: путешествовал не человек, а его дом на колесиках или, лучше сказать, будка, привинчиваемая то к площадке поезда, то к пароходу». Здесь одновременно прослеживается и идея прозрачности, открытости, как в романе Замятина «Мы». Еще в 1933 году в фантастическом очерке «Тяжесть исчезла» Циолковский писал: «Жилища можно строить везде, на всякой высоте, произвольной величины, что представляет громадные выгоды во многих отношениях; прочности от них не требуется и, кроме того, они могут служить и воздушными кораблями, принимающими на себя или в себя произвольные массы товара или людей, – лишь бы нашлось место. Скорость таких кораблей, при заострённой их форме, достигает поразительной величины. Вечно путешествуя, они доставляют своим хозяевам все блага и сокровища земного шара».

Появилась и идея мобильного города – в 1928 году Г. Крутиков, ученик Ладовского, представил в качестве диплома проект летающего (парящего) города – «Город на воздушных путях сообщения». Сообщение между землёй и «заоблачными» зданиями должно осуществляться с помощью универсальной и многофункциональной кабины, которая может двигаться по воздуху, по земле и по воде. Собственно, «летающими» были бы даже не сами города (они трактовались как неподвижно размещённые в строго отведённом пространстве). Летать должны были жители этих городов. Газета «Постройка» написала разгромную статью «Советские Жюль Верны», где проект Крутикова был подвергнут суровой критике.

Этот и подобные ему проекты (например, аэрогорода Л.М. Хидекеля), были заклеймены в той новой фазе, в которую вступила советская архитектура в 1930-е годы. В соответствии с нравами эпохи утопические проекты рассматривались в первую очередь как политически вредные: «И вот такого рода безответственные предложения нашли отклик среди мелкобуржуазной молодежи. Началась мания «изобретений», появились здания в виде аэростатов, дирижаблей и т. д., а один дипломный проект изображал город в воздухе. Автор его исходил из предположения, что путем расщепления электрона будет найдено средство, легко поднимающее здание в воздух. В проекте изображены были здания, парящие в воздухе, с кабинами для жителей. Земля освобождена от жилища и от общественных зданий, она – для труда и экскурсий. Сношение с ней предусмотрено посредством особого снаряда, представляющего собой комбинацию авто, самолета и подводной лодки. После прогулки под водой, по земле и по воздуху можно включиться в любую гостиницу, тоже парящую в воздухе, – в одну из свободных ячеек, предназначенных для снарядов... В то время, когда наша страна нуждалась в новых пролетарских кадрах, могущих разоблачить вредителей, противопоставив им пролетарскую квалификацию, выпускались архитекторы, рисующие колоссальные небоскребы и дирижабли на бумаге и неспособные, подчас, запроектировать технически грамотно небольшое двухэтажное сооружение. Выпускались группы искалеченных специалистов, непригодных для строительства. Такая постановка дела как нельзя лучше играла на руку вредителям». (Мордвинов А.Г. «Искусство в массы», 1930, №12. От редакции «Современная архитектура», 1930, №5, стр. 2—3).

4. Коммуна и человек. Жилые дома и клубы

Теперь перейдем к конкретным постройкам в Москве 1920-х годов. В первую очередь надо было решать жилищную проблему. Жилищное строительство после нескольких лет разрухи и гражданской войны возобновилось только в 1923-1924 годы, и сводилось, в основном, «к достройке и восстановлению домов, разрушенных во время войн», или к приспособлению фабричных корпусов и освобождённых военных казарм под квартиры рабочих. Доходные дома, покинутые владельцами, передавались в собственность заводам и советским учреждениям, которые были обязаны следить за своевременным ремонтом здания и «невселением» посторонних. С 1922 года юридически к рабочим домам-коммунам приравнивались все дома, закреплённые за Райсоветами. Выделялись «коммуны красной молодежи», располагавшиеся в бывших студенческих общежитиях, фабричных корпусах и рабочих казармах. Нужно было срочно строить свои дома будущего.

В 1926 году Моссовет объявил конкурс на проект дома-коммуны на 750-800 жильцов. Первую премию получил Г.Я. Вольфензон и его соавторы С.Я. Айзикович и Е. Волков, построившие в 1926-1927 годах дом-коммуну на улице Лестева. Это П-образное в плане сооружение, в центральной части которого располагались столовая, детские ясли, детский сад, зал собраний, комнаты для групповой работы. На плоской крыше должен был находиться солярий, а в боковых корпусах – общежития и отдельные квартиры на две-три комнаты, с кухнями. По тому же принципу (и также по заказу Моссовета) был построен хавско-шаболовский жилой комплекс (1929-1931 годы, Н.Н. Травкин, Б.Н. Блохин и др. архитекторы группы АСНОВА). Всего было запроектировано 24 пяти-шестиэтажных жилых корпуса, детский сад и котельная. Главные жилые комнаты выходят на южную сторону, а северные фасады лишены балконов и почти ничем не примечательны – сюда выходят кухни и ванные.

Более радикально к вопросам быта подошел И.С. Николаев в своем знаменитом студенческом доме-коммуне на ул. Орджоникидзе (1929). Здесь все личное, индивидуальное сведено к минимуму. Здание включает два самостоятельных объёма: вытянутую на 200 м восьмиэтажную «пластину» с 1 тысячей двухместных, аскетически обставленных «спальных кабин», трёхэтажный корпус для дневного пребывания с вестибюлем, столовой, залами для занятий и связывающий их санитарный корпус с душевыми кабинами и раздевалкой, где каждый жилец обязан был принимать душ и переодеваться. Жилые комнаты превратились в спальные ячейки 2,7 х 2,4 м.

Отмена личного касалась и отношений между мужчиной и женщиной. В 1928 году в статье о строительстве соцгородов «Мощные базы нового быта: СССР строит жизнь, достойную человека» Луначарский напишет, что «в социалистическом городе семья старого типа окажется совершенно отмененной. Разумеется, будет по этому поводу и шипение относительно «свободы любви», «разврата» и т.д. Но мы пойдем мимо всего этого шипения, помня те великие заветы социалистических учителей о новых свободных формах отношений между полами, которые неразрывно связаны с социализмом». Предполагалось, что семья разрастется до 1000–3000 человек. Луначарский утверждал, что «только такая «семья» в полторы – три тысячи человек представляет собой экономный в отношении общественного хозяйства и достаточно культурный широкий человеческий коллектив». А инженер Н.С. Кузьмин, проектируя коммуну в Анжеро-Судженске, разработал концепцию НОБ (Научной Организации Быта), согласно которой он разделил население коммуны на возрастные группы и составил круговую диаграмму «график жизни». Бытовой процесс для каждой возрастной группы Кузьмин расчленил на семь разделов: «1. отдых, сон, восстановление сил; 2. питание; 3. половая жизнь; 4. воспитание детей; 5. культурное, физическое развитие; 6. хозяйственное и санитарно-гигиеническое обслуживание; 7. медицинское обслуживание». Для каждой возрастной группы было составлено расписание ежедневных занятий. Бытовой процесс взрослых начинался с пробуждения по сигналу радиоцентра коммуны, 5 минут отводилось утренней гимнастике, на умывание уходило 10 минут; 5 минут были, по желанию, зарезервированы на прием душа, 5 – на одевание, 3 минуты на поход в столовую, завтрак занимал 15 минут и т.д. В соответствии с этим графиком должна была быть осуществлена архитектура дома-коммуны: «Встали рабочие после сна, ушли из спальни. Кровати откидываются <...> Площади спален рассчитывались исходя из графика движения и оборудования этих комнат. Оборудование следующее: откидные к стенам кровати, стол, тумбочки и шкафы для халатов. График движения: рабочий встал (по зову радио из радиоцентра, регулирующего жизнь коммуны), откинул кровать, прошел к своему шкафу, надел халат и туфли и вышел в гимнастическую комнату, где он может сделать гимнастику, принять душ, умыться и надеть чистый, заранее приготовленный специальным персоналом, верхний костюм».

Против подобного подхода выступал Тео ван Дусбург: «Представьте себе, что градостроительство и строительство жилья будут сведены только к тому, что наиболее экономичным образом удовлетворяет наши материальные жизненные потребности. Для любой практической потребности тогда, например, будет точно подсчитано количество необходимых кубических метров, и все лишние пространства будут беспощадно отсечены. Архитектурная форма станет полностью зависимой от наших движений, рассчитанных с помощью системы Тейлора. Не приведет ли это к абсолютной жесткости и стерилизации нашей жизни? Не придают ли функционалисты слишком большое значение нашим материальным жизненным функциям?» (журнал «Строительная промышленность»). А в 1934 году уже и бывшие единомышленники критикуют Кузьмина – М.Я. Гинзбург, ранее неоднократно предоставлявший архитектору слово на страницах журнала «Советская архитектура», пишет о его проекте: «Безупречный конвейер, по которому течет здесь нормированная жизнь, напоминает прусскую казарму».

Некоторые уступки еще не наступившему коммунизму и новому быту были сделаны в жилом доме Наркомфина (1928-1930 годы; М.Я. Гинзбург, И.Ф. Милинис, инж. Л.С. Прохоров). Это, пожалуй, один из самых знаменитых памятников конструктивизма в Москве. Комплекс включал шестиэтажный жилой дом и соединённый с ним переходом на уровне второго этажа корпус, в котором размещались детский сад и столовая. Вдоль сквозных коридоров на втором и пятом этаже располагаются двухэтажные квартиры (кухня в нижнем ярусе, спальня наверху). Весь объём жилого корпуса поднят над землёй на круглых столбах, чем обыгрываются возможности каркасной конструкции. Обобществленный быт проявляется в оборудовании столовой и детского сада, однако имеются и отдельные квартиры.

Несколько особняком стоит собственный дом архитектора К.С. Мельникова, построенный им в 1927-1929 годах в Кривоарбатском переулке. Казалось бы, строить собственный особняк в социалистической стране – безумная, «буржуазная» идея, которую лишь чудесным образом удалось осуществить. Однако дело обстоит не совсем так. Строительство личного особняка Мельникова рассматривалось в том же ключе, что и строительство поселка Сокол – как проект новых домов для трудящихся. Во всех официальных документах он значился как опытно-показательное сооружение. Кроме того, в основу планировки дома положено все то же самое понятие нового быта. Стоит обратить внимание на то, что спальня – третье по величине помещение в доме (после гостиной и мастерской хозяина), и она предназначена для совместного сна всех членов семьи. Конечно, тут сказался и повышенный интерес самого архитектора к проблеме сна – так, он планировал построить санаторий «Сонная соната» и парк «Зеленый город», в котором располагались бы 12 корпусов для сна на 4000 спящих. На созданном им пропагандистском плакате по этому поводу были надписи «Сон – лечебный фактор! Думающий иначе – больной», «Спать должно по цехам», «Лечить сном вплоть до изменения характера». Однако в архитектуре его особняка подчеркивается идея именно совместного сна. Была и общая туалетная комната, где стояли шкафы с одеждой всех членов семьи. Таким образом приоритет отдавался не личному, но общественному, – мастерская была самой большой комнатой в доме, и у каждого была собственная рабочая комната. Кроме того, задачам эпохи – экономии строительного материала и ускорения строительства отвечает необычная конструкция дома – два цилиндра, врезанные один в другой. А «ковровая» кладка внешних стен, обладающих множеством шестигранных отверстий, позволяет менять функциональность внутренних помещений.

Среди других жилых домов, построенных в Москве в 1920-е годы – Студенческие общежития МВТУ в Анненгофской роще (1920 год, Б.Н. Блохин, Б.В. Гладков, А. Зальцман), Студенческий городок в Дорогомилове (1929-1930 годы, Б.Н. Блохин, Б.В. Гладков, А. Зальцман), Студенческий городок во Всехсвятском (1929-1930 годы, Б.Н. Блохин, Б.В. Гладков, А. Зальцман Жилой дом общества «Динамо» с клубом и магазином (1928-1932 годы, И.А. Фомин, А.Я. Лангман), Жилой дом кооператива «Крестьянская газета» (1927-1930 годы, Н.А. Ладовский), Жилой дом Госстраха на М. Бронной (1926-1927 годы, М.Я. Гинзбург), Дом-коммуна на ул. Лестева (1926-27 годы, Г.Я. Вольфензон, С.Я. Айзикович, Е. Волков), Студенческий дом-коммуна (1929 год, И.С. Николаев).

Вторым важнейшим направлением после жилой застройки в 1920-е годы было строительство клубов. Каковы задачи клубного строительства? Вот как их сущность сформулировал профсоюз коммунальных рабочих в положении «К разработке проектов наших клубов»:

1.                «Клуб есть место, где рабочие должны получить знание, культурные развлечения и отдых.

2.                Клуб, как лаборатория, должен быть приспособлен к нашим поколениям (взрослые рабочие, молодежь и пионеры). Нельзя забывать и физкультурников.

3.                Клуб – не строгий храм какого-то божества, в нем надо добиться такой обстановки, куда бы рабочего не тащить, а он сам бы бежал туда мимо дома и пивной. Таким образом не следует строить клуб только для политических занятий клуб должен, если сумеет, показать, как надо строить новый быт.

4.                Несмотря на то, что в клубе должен быть зрительный зал со сценой, на 800-900 человек и малый зал человек на 100-150, он не должен походить на театр или кино, в смысле распланировки помещений надо иметь в виду различные кружки…

5.                Так как члены нашего союза по роду своей работы в большинстве вынуждены работать в одиночку, необходимо создать такую обстановку, которая говорила бы о мощи коллектива и рабочего класса.

6.                Индустриализация – база социализма, поэтому некоторые моменты творчества архитектуры желательно соединить с индустриализацией…».

Для Лефовцев и всех сторонников новой эстетики строительство клубов было еще и потому важным делом, что они видели в клубе антитезу театру. В 1924 году в статье «Не в театре, а в клубе!» О. Брик писал: «Театр бьется в своей коробке и не может из нее вылезть. Не помогают никакие конферансье, никакие прохождения через публику, выезды «на местах», злободневные вставки и т. п. вылазки крепко замурованного рампой актера. Пробовали взрывать «изнутри». Неудачно. Динамитчики-взрыватели добросовестно растрачивали свои запасы динамита, – но результат получился неожиданный: вместо взрыва – блестящий фейерверк во славу все той же театральной твердыни (см. «Лес» Мейерхольда, «Гроза» Таирова и пр.). Да надо ли взрывать театр? Пусть стоит архивным памятником искусства и старины. Новая театральность сформируется без него и вне его, – не в специальных театральных коробках, а в гуще зрителей, – в клубе!». А в 1927 году Вит. Жемчужный определил основные задачи клуба так:

1.                «Кузница пролетарской культуры.

2.                Место, где формируется рабочая общественность.

3.                Своеобразный дом отдыха, дающий ежевечернюю зарядку на следующий рабочий день».

Больше всего клубов в Москве создано К.С. Мельниковым. Первым был построен дом культуры им. И. Русакова (1927-1929 годы) на Стромынке для Союза транспортников МКХ. Три огромных консоли, впечатляющих каждого, кто подходит к зданию, являются балконами зрительного зала. По воспоминаниям архитектора, в то время от строителей требовали залы с одним амфитеатром, без ярусов и лож – считалось, что это демократично. В качестве компенсации пространственной упрощенности Мельников расчленил часть амфитеатра как бы на три ложи – так появилось и разделение, и общность. Кроме этого, эти балконы можно было отгораживать от зала специальными перегородками, создавая из них отдельные аудитории. Как ни странно, здание клуба не совсем подходит для театральной деятельности – для спектаклей там слишком маленькая глубина сцены.  Другое решение предложил архитектор для клуба кожевников «Буревестник» (1928-1930 годы). Там торжествовала идея изменяемости форм и функций – фойе можно было переоборудовать в бассейн. Происходить это должно было так: партер убирали, пол раскрывали, а ряды кресел в боковых частях зала становились трибунами. Однако это смелое предложение не было осуществлено – бассейн не построили, по выражению Мельникова, «из-за тугого младенчества техники». В 1990-х годах здание было отремонтировано. Хотя этот ремонт и вызвал многочисленные нарекания, – в частности из-за искажения интерьеров и упрощения рисунка оконных проемов, – но на данный момент «Буревестник» находится в самом хорошем состоянии из всех зданий К.С. Мельникова.

Страницы: 1, 2, 3, 4